«Гласность» и свобода - Сергей Иванович Григорьянц
Впервые за четыре-пять лет я мог открыто приглашать их в свою московскую квартиру и частью там, частью – на прогулках, чтобы не все становилось известно КГБ, обсуждать, что нужно делать дальше. По-прежнему, как и четыре года назад, когда все оставшиеся на воле, и особенно Таня Трусова и Ася Лащивер, самоотверженно помогали моей жене Тамаре и детям, прорывались на закрытые заседания суда в Калуге (Аню и Таню снимали с электричек), ни у кого из сотрудников бюллетеня не было и тени страха. А ведь для него по-прежнему были серьезные основания.
Всем нам было ясно, что роль свободной печати в новых условиях безмерно возрастает. Впрочем, создавать или восстанавливать предстояло совсем новый тип издания. Экономические, социальные проблемы, перспективы политических перемен в стране должны были занять главенствующие места. Это сказалось и на объеме – уже со второго номера он превратился в «толстый» ежемесячный журнал.
Почти единодушно было выбрано название «Гласность» в память о реформах Александра II и статье Солженицына, но и с прямым противопоставлением двусмысленным выступлениям Горбачева. Года через два одна из газет выделила Асе целую полосу для статьи «Гласность» Григорьянца и гласность Горбачева» – в статье, естественно, особого сходства между ними не было найдено.
Для первого номера журнала дал большое интервью Андрей Дмитриевич – это была его первая публикация в Советском Союзе после возвращения из ссылки. При этом он вполне разумно отказался войти в состав редколлегии, слегка обидев меня, не понимавшего вполне его масштаба и реальной всемирной славы, замечанием:
– Если я стану членом редколлегии, все скажут, что это Сахаров решил издавать журнал, а это не так.
Мое предложение другим известным и представлявшим разные группы диссидентам стать членами редколлегии – с тем, чтобы их материалы, их взгляды, их представления о настоящем и будущем страны появлялись на страницах журнала, – после некоторого размышления почти все отклонили (хотя поначалу все охотно согласились, поскольку понимали, сколь остро необходим серьезный оппозиционный журнал). И это уже было знамением нового, не сразу мной понятого, времени. Единства, созданного тюрьмой, больше не было – началось отчетливое размежевание политических позиций.
Еще через неделю, когда собрались у меня вторично, отец Глеб Якунин, который был возвращен к службе в храме в Пушкине, ежась от неловкости, сказал, что его вызвал к себе Ювеналий – митрополит Крутицкий и Коломенский – и категорически потребовал, чтобы отец Глеб не входил в редколлегию «Гласности». Конечно, мы все понимали, что квартира моя прослушивается – больше того, недели за две до этого соседи сверху тайком сказали жене, что их попросили целый день не приходить домой, а грохот дрелей в потолках нашей квартиры не давал говорить по телефону. Соседи рядом ничего нам не говорили, но когда открывалась дверь нашей квартиры, приоткрывалась дверь и к ним – оттуда, очевидно, наблюдали, за теми, кто вошел. Все эти игры были чрезмерными, но привычными, а вот чтобы митрополит так откровенно ссылался на данные гэбэшной прослушки – это уже слишком. Позже выяснилось, что в КГБ у Ювеналия был псевдоним «Адамант».
Один из лидеров еврейского движения Виктор Браиловский (хорошо знакомого мне по Чистопольской тюрьме Иосифа Бегуна еще не освободили) прямо заявил, что посоветовался со «своими» и ему было сказано, что это русский журнал и нечего еврею лезть в русские дела.
– Но Толя (Щаранский) ведь был членом Хельсинкской группы, – возразил я.
– Наши считают, что это отрицательный пример и что Натан сделал ошибку.
Тут и Сергей Адамович Ковалев по обыкновению не сразу, но вполне определенно высказался, что издание радикального оппозиционного журнала может повредить Горбачеву в его борьбе с реакционерами в Политбюро, и он считает неправильным принимать в нем участие.
Причина эта была более чем странной: ведь Горбачев был протеже Андропова, и его действия были чаще всего не его инициативой. Впрочем, Богораз и Ковалев, может быть, так не считали.
Лара (Лариса Иосифовна Богораз) коротко сказала, что Сережа – ее друг и как он поступает, так и она («куда иголочка, туда и ниточка»).
Не отказался только Лев Тимофеев, но это была уже не редколлегия. Недолго Лев Михайлович был моим заместителем, но вскоре оказалось, что после двух лет тюрьмы ему нужно отдохнуть на море, и редакция осталась в прежнем составе. Вскоре ее пополнили два важнейших для «Гласности» человека – Нина Петровна Лисовская и вернувшийся из ссылки Андрей Шилков.
Для Нины Петровны приход в «Гласность» был продуманным и принципиальным шагом – однажды она мне прямо это сказала. По своей высочайшей деликатности и сдержанности она никогда не осуждала друзей – Сергея Адамовича и Лару – за то, что они отказались сотрудничать с «Гласностью». Нина Петровна – одна из старейших участниц диссидентского движения, многие годы руководившая Солженицынским фондом в России и одна из самых ясных, мужественных, спокойных и бесспорных личностей в диссидентском движении (без нее его просто нельзя представить), своей работой в «Гласности» считала важным подчеркнуть единство всех демократических сил. Подчеркнуть преемственность нарождавшегося демократического и уходящего диссидентского движений.
Для Нины Петровны «Гласность» с ее массовостью, ориентацией на помощь множеству людей, приходивших к нам с жалобами и рассказами о том, что творится в России, была, как и фонд Солженицына, внутренне ближе и более оправданной, чем все больше уходившие в сомнительную советскую политику любимые друзья Лара Богораз и Сергей Ковалев. Она никогда не критиковала их вслух, приносила для публикации отчеты о собраниях «Московской трибуны»4, но, хорошо зная Лару и Сергея Адамовича, была убеждена, что из их попытки издать собственный, более умеренный, журнал ничего не выйдет, как оно и оказалось после двух лет стараний. А главное, внятный отказ «Гласности» играть в какие бы то ни было игры с властью был ей бесконечно ближе. И Нина Петровна приводила одного за другим многочисленных своих друзей, иногда еще с 1960-х годов (например, Владимира Микуловича Долгого) для помощи «Гласности» и оставалась одной из важнейших опор журнала с первого до последнего дня. Хотя ее, конечно, пытались переубедить.
Андрей Шилков, будучи очень больным после тяжелого срока и чудовищной ссылки, являлся главной и героической опорой «Гласности». Целыми днями сидя на крепчайшем чае – почти чифире, теряя сознание в метро, он тащил на себе не только всю организационную работу, но еще и прекрасно писал, а главное
